Борис Климычев - Сибирский кавалер [сборник]
Стрельцы стреляют, один глаз закрывают, другим — пялятся, а Григорий с тына не валится. Пули — дон — дон! А в ответ — поклон! И налево поклонился Григорий, и направо, и посередке тоже. Кричит со стены:
— Эй! Криворукие! Еще одну пулю зря потратили! Я вот царю отпишу, не бережёте-де казенные припасы.
Воевода велел стрельцу ударить в барабанное лукошко: всем на приступ! Уря-уря! Стрельба пошла гуще, пушки катят пуще, пушкари колеса крутят, пушкари корзины с припасами волокут:
— А вот — угостим!
Пыль и дым. Лестницы уже у стены, это вам не к теще лезть на блины!
И вдруг сзади в спины красным кафтанам ударила пушка ядром, и несколько пищалей стрельнуло. Ах, чтоб вас, барбаканцев, раздуло!
Повалились нападавшие в разные стороны. Крик стоит:
— Обошли!
Тонет заимка в дыму и в пыли.
Кинулись конные в кусты, только что тут пушка была, пищали били. Никого не видать ни в лесу, ни в поле. Растаяли что ли?
Барбаканцы ушли в подземный ход, дыра искусно была замаскирована в кустах и задвигалась камнем.
Григорий знал счет. Сто обученных казаков, это вам не тридцать мужиков. Хвастай не хвастай, а гарнизон слаб, теперь одна надёжа — на баб. Созвал он всех и крестьянок, и горожанок, всем по ендове крепкой настойки дал выпить:
— На вас, бабы, теперь одна надёжа. Воевода крепко за разбитый корабль осерчал, большую силу сюда пригнал. Нам теперь и не отбиться, и не вылезти тайно — окружены. Но я знаю норов всякой войны. Умеючи и вошь легко бить, только надо изловчиться. Только вы можете сделать так, что на время казакам и стрельцам будет не до нас.
— А как? — спрашивают захмелевшие бабёнки.
— А вот в том-то и квас…
Когда он объяснил им свою задумку, шорские и телесские женки засомневались, но Агафья с Дашуткой да Анисьей уговорили их:
— Вы что? Все мы с Григорием Осиповичем были, то он — выше, то мы — ниже, а то и — наоборот. Как же нам теперь его не спасти? Защитим его, чем сумеем!
Иные все-таки сомневались:
— А хорошо ли так-то?
Григорий усмехнулся:
— Не свят ухват, а свята сковорода. Мимо баб да гороха никто так не пройдет, хоть раз да ущипнет. Я сам был патриаршим стольником, я ваш грех замолю. Защитить ближнего — это дело Богу угодное.
Убедил, не убедил? Поднес еще наливки по ендове, у баб сразу все сомнения и отпали.
Первой на стену вылезла Дашка и заорала:
— Эй, казаки! Идите, смотрите, али некрасиво?
Казаки даже рты пооткрывали, а сказать ничего не могут.
Молодайка-то хороша, каждый бугорок, каждая выемка — всё на своем месте. И пушок рыжеватый, и ноги белы да упруги, и бедра круты. А тут и Агафья с Анисьей выскочили, а тут и шорские и телесские женки. Все сошлись в одном месте, у одной стены. И нет приступа, а есть не то вертеп, с небывалым представлением, не то что-то, чему и названья нет. Воевода Зубов подъехал, посмотрел:
— Фу, срамцы! Казаки, вы — не видали сроду, что ли? — и сплюнул, и отвернулся, хотя самому тоже хотелось посмотреть. Один казак ответил:
— Не то, чтобы совсем не видели, но где ж их столько-то сразу еще увидишь?
— А ну, айда со стен! — заорал воевода. — Щас стрелять будем!
— Смотря чем и как стрелять, — сказала Дашутка, зазывно вильнув коленками.
Воевода разинул рот. Даже борода затряслась. И подумал огорчительно, что он-то уже отстрелялся. Хотя, в такую-то красотку, можно бы и стрельнуть разок.
Пока шли все эти препирательства с бабами, Григорий быстро вывел всех мужиков наружу. С собой вынесли не только оружие и припасы боевые, но всё высиженное вино перелили в бурдюки и тоже вытащили через подземный ход. А бабы остались в Барбакане.
— Пусть, — сказал Григорий, — воеводе тоже нужен трофей, после все равно к нам прибегут. Нам — что? Не сотрется, не медный пятак…
Так кончился бой на реке Томе.
15. ТАЙНОЕ ЗОЛОТО
К осени в пещерах, куда Григорий привел свое воинство из Барбакана, стало жить холодно. В пещеры эти всегда прятались нетчики. Были тут кое-какие подстилки, была и посуда, но все-таки жить было скучно. Из Кузнецкого до этих гор добралась только Дашутка. Агафья осталась при Силантии Жареном, и, хотя и грозилась прибить его поленом, но в горы лезть к Григорию не захотела.
Дарья рассказала, что Барбакан был весь порушен и сожжен. Корабль починили, и он уплыл в Кузнецк. Воевода посылает лазутчиков — выследить Григория.
И Григорий решил сам явиться в Кузнецк к воеводе. Он явился туда в сопровождении нескольких нерусей, привел верблюда, которого отобрали у караванщиков. Принес и кусок золота, якобы самородок. Для того чтобы изготовить это чудо природы, пришлось вытащить серьги из ушей у бабенок и у некоторых мужиков, снять все золотые перстни — у кого были. Все сплавили с песком и глиной для убедительности. Вымазали в смоле.
Когда Григорий вошел в съезжую, первой мыслью Зубова было — вызвать стражу. Но Григорий поклонился ему поясно:
— Не спеши казнить, Афанасий Иванович, не пришлось бы миловать.
— Как так миловать? — побагровел Зубов. — Смеешься? Тебе придется ответ держать по государевой измене. А это — плаха.
— Говорю, не спеши судить, — повторил Григорий и достал из кармана лазоревого кафтана плат, в который был завязан «самородок».
— Что? — привстал Зубов.
— Жила там, — коротко пояснил Григорий, — а может, и россыпь есть.
— Жила ли, еще что, а отвечать тебе придется.
— А я и не отрекаюсь, семь бед — один ответ.
— Хорошо. Кто про золото знает?
— Я, да слуга мой — Бадубай.
— Татарин болтлив? Дело государственное.
— Мы с ним, как один человек.
— Все равно поедете только вдвоем с сыном боярским Романом. Покажи ему, где эта жила, да, смотри, не утаи ничего… Дело твоего дядюшки Левонтия, слыхать, уже рассмотрено. Скоро тебе можно будет в Томский ехать. Я отпишу Осипу Ивановичу, что, мол, вел ты себя в Кузнецком ладно. Как ответ придет, так отправим тебя. Не знаешь ли ты еще какой жилы в горах?
— Кроме сей — не ведаю.
— Ладно, свези Романа к жиле. Поживешь до ответа Осипа Ивановича, да и — в Томский. Мне ярыжки доносили — у тебя там целых два дома. А потом, глядишь, и на Москву выберешься. А уж будешь там, не забывай и нас, бедных.
— Не забуду! — пообещал Григорий.
Воевода хитрил. Он не собирался отписывать Щербатому, что Гришка вел себя тут хорошо. Наоборот, он только что отправил в Томский челобитные кузнецких казаков и крестьян на Подреза. Они обвинили его в том, что «зазвал всех за горы Алтайские Дон завести на тамошних реках…»
Многие жаловались на то, что войну устроил, людей побил, женок поотбирал. От себя воевода добавил, что Кузнецкий стоном стонет от бесчинств Подреза. Из письма можно было понять, что если бы можно было Гришке десять раз отсечь голову, то и этого было бы мало!
